Искусства без признаков чудесного не бывает. В своем графическом искусстве я не замечал этого драгоценного содержания, может быть, лишь иногда в рисунках. Но всегда был счастлив до потери покоя и равновесия душевного, когда встречался с чудом в живописи или графике, или искусстве вообще, у других художников. И это состояние возбужденной радости усиливается, когда встречаешь художника своего времени. Живешь, часто не подозревая, совсем от него близко.

И вот она, встреча!

Осенним, сырым, холодным днем в моей подольской квартире у раскрытой после звонка двери стоял среднего роста, крепкого сложения, с загаром южанина, застенчивой улыбкой и спокойным взглядом лет сорока мужчина с папкой метрового размера.

— Я Гурам Доленджашвили, — ответил он на мой вопрос. — И хотел бы показать свои работы.

Почувствовав мое едва скрытое смущение, сказал, что мы знакомы, что в ежегоднике «Графика-77», издававшемся в СССР, публиковались наши работы.

Вспоминаю: художник из Грузии, «Санитарный день», серия «Беломорье». Запомнилась она необычным подходом к решению этого сюжета. Весь небольшой северный городок, все население, занят стиркой. Взгляд на происходящее с верхней точки, как бы с птичьего полета дал автору возможность выразительно показать множество сцен, действующих лиц, занятых общим делом. Некоторый юмористический налет не снизил художественной ценности этой работы пером. Может быть, подобный прием пластического видения был уже кем-то когда-то использован, но я это увидел впервые и позавидовал мастерству автора.

Мы нашли в тесной комнате подходящее место. Хозяин этой папки и автор работ неторопливо, с приметным волнением раскрыл ее, и я увидел графические листы из серии «Чукотка». Сам я никогда такого большого офорта не исполнял и подумал: надо же так одолеть сложность гравировки и травления офорта! Но когда я увидел рисунки простым карандашом, появилось ощущение, которое выражается словами «не может быть!».

Это волнение вроде бы странно для меня. В «кухне» моего художественного цеха было испробовано, доведено до нужного решения множество приемов в офорте, и особенно в манере штриха. В моих работах карандашом, которым я посвятил много лет, также использовано много приемов. Длительная практика позволила мне написать статью «Что может карандаш» для журнала «Юный художник». Там, кстати, есть упоминание, что карандаш, особенно жесткий, остро отточенный, позволяет в точечной манере рисовать так, что создается впечатление, будто это бархат с разной насыщенностью тона. Порой казалось, что эта поверхность очень напоминает фотографию, и я опасался реакции зрителей, особенно из художнической среды, подозревая оценки подобного ремесла далеко не лестные. Нет ничего обиднее услышать, что твой рисунок похож на фото.

То, что я увидел в карандашных рисунках Гурама, дало мне основание говорить о какой-то сверхновой художественной манере. Я понял, что этот мастер, сидя в уютной мастерской, работал для исполнения своих творческих задач, а не щегольства ради, не из-за моды в искусстве нашего времени, когда появился новый вид салонности, смысл и задача которого состоит в привлечении внимания зрителя, а лучше покупателя, к своим работам в продумывании хитроумных ходов в замыслах и ремесле.

Эта болезнь, большая беда не только отечественного искусства обошла Гурама... Его завидное физическое здоровье жителя прекрасной Грузии, страсть к путешествиям не по тропическим странам, а по северным окраинам России сформировали особое видение жизни, и выражать он это мог только в такой манере и в таком техническом исполнении, которыми я сейчас восхищался.

Представившаяся мне возможность держать в руках большого формата офорты и особенно рисунки, свидетельства большого таланта — праздник для глаз, души и сердца. А рядом автор вполголоса, с заметным волнением, со сдержанной гордостью за каждый рассматриваемый лист давал пояснения, что в каком-то месте рисунка еще не окончена точечная обработка поверхности, где еще видны первоначальные штрихи, и нет желаемой фактуры пушистого снега с бархатистой поверхностью.

Я испытывал наивысшую радость и удивление как это придумано, увидено и исполнено?

Я еще не подозревал, что рассматриваемые мной офорт и рисунок принадлежат как бы двум авторам. Это убеждение в дальнейшем усилилось. Взволнованность жизнью так остра и многолика у художника, что он смело и уверенно обращается к философской тематике, сложнейшим перипетиям в жизни человека и природе, к самой светлой, прозрачной лирике в пейзажах и натюрмортах из предметов быта Грузии. Гурам — смелый, убежденный правдоискатель, борец на передней линии сражений — ясно и настойчиво показывает зрителю свои жизненные и творческие позиции, думы и сомнения, пытаясь четким языком офорта выразить все мрачное и трагическое в нашей жизни и осветить их добром и любовью. Поражает разнообразие тем, к которым обращается художник, воплощая их в серии, как правило, из трех листов большого формата в технике офорта, штриховой манеры и глубокого сочного травления серия «Предупреждение» «Мир создавался веками, война разрушит его в миг», «Да будет разум и воля», «Колокол тревоги», «Комета». Мне кажется, ярче и талантливее он работает над сюжетами, которые находил в поездках по Беломорью, в Арктике, по реке Лене, по Чукотке, по Дальнему Востоку. Какая сила направила художника из солнечной Грузии в обширные пространства царства холода России? «В детстве любил Джека Лондона. Быть может, романтика его произведений подготовила меня к мысли, что все настоящее дается через серьезные испытания. Поэтому я выходил на байдарке в студеное море вместе с эскимосами — охотниками на моржей и китов, рисковал, так же, как и они. Спускался в кратер дымящегося вулкана на Камчатке»

Поразительна захватывающая способность художника видеть, чувствовать бесконечность небесного пространства, выявлять мир еле заметных на земле мелких предметов, соединять эти ощущения в образ, который он задумал. Кость моржа или белого медведя в рисунках, а затем в офорте становилась основой композиции о Чукотке, о птичьем базаре, кладбище китов, моржей или бесконечном мире птиц и об океанских просторах.

Там, где-то в неведомых мирах, художник обнаруживает то, что до него увидеть и сделать не мог никто. Неимоверно напряженно работая над каждым листом рисунка, он создает подлинно высокое искусство.

Рассказать о каком-либо сюжете из лунной серии рисунков не так просто. И это хорошо! Верный признак — в работах присутствует драгоценное качество искусства, большого и настоящего. Рисунок рождается из чувства восторга от созерцания белого снега, его беспредельности, ослепительного света таинственной луны. Идея, сюжет работы просматриваются не сразу. А когда обнаруживаешь, убеждаешься: и эта сторона искусства Гурама в карандашном исполнении может быть гораздо весомее в сравнении с его сериями в офорте с четким идейным подтекстом.

— Мое понимание красоты связано с тишиной, немногословностью, строгостью и черно-белой гаммой, — говорит Гурам. В 70-х годах министр культуры ГДР доктор Лотар Больц писал мне: «Искусство во внешних проявлениях должно быть тихим. Я многое повидал. То, что я видел в Эрмитаже Рембрандта «Возвращение блудного сына», позволяет мне говорить, что это самое тихое произведение. Но какие страсть и сила духа человека за кажущейся тишиной!»

Гурам это хорошо понимает, он блистательный мастер красоты тишины.

Уважаемый читатель! Может, вам удастся узнать, что там, за опустившимся на заснеженный ландшафт тревожным облаком лунной ночи Имеретин (серия «Лунные ночи Имеретии», вариант № 4)? Луны не видно, но все пространство по обе стороны ручья с причудливыми снежными заносами в ослепительной белизне. С переднего края рисунка ручей в пятнистых зайчиках сверкающих всплесков зовет вас в глубину среднего плана. Немного отдыха — и облако причудливых, фантастических форм и очертаний приглашает идти дальше в ослепительную белизну, ближе к луне. Наверное, там бушуют неописуемые страсти. Может, автор знает обо всем происходящем, но в силу сдержанности и мудрости грузинского характера не желает беспокоить вас и лишать прелести наслаждения бодрой, щемяще звонкой, космически яркой тишиной. Это чувство радостного восприятия усиливается от мастерски исполненных снежных кочек, бугров, колышков изгороди с небольшой калиткой в воде и сучьев деревьев в какой-то прозрачной печали. Автор любит причудливые, струящиеся тени этого мира предметов. И невероятное: в этой беспокойной среде вдали, у самого горизонта, просматриваются еле заметный одинокий домик и стог сена. В этой работе — весь талант художника, все представленные на суд зрителя чувства в высоком художественном исполнении. Я имею в виду уникальную способность смотреть на жизнь, как говорят, картинно. Какой бы мотив пейзажа, предмет быта, небольшой, еле приметный заснеженный кустарник, облако или снежная стихия ни послужили толчком к работе карандашом, это наверняка будет картина в яркой самобытной гурамовской трактовке. Художник компонует свои сюжеты, решает задуманные темы крупно, мощно, монументально и серебром любимого простого карандаша превращает все изображенное в красивейшую живописную игру света и тени и звуков тихой музыки.

Даже в таком обыденном сюжете — заснеженная аллея из старых деревьев (серия «Моя Родина», «Имеретинская зима», лист № 13, 1997–1998) — он с помощью света невидимой луны сумел услышать тончайшую музыку тишины при крепкой монументальности построения композиции и в блистательном мастерстве передачи фактуры снега. И самое невероятное: неба с привычными сказочными облаками нет, но ощущение небесной стихии присутствует! Как выразительна пластика листа!

Две трети поверхности рисунка заняты плотно-серой снежной массой, на которой кое-где вспыхивают падающие хлопья снега, а след от проезжей арбы струится и мерцает, как нарядные бусы из жемчуга.

Этот мерцающий след ведет в не очень далекую даль, но в мир сложно рисованных переплетений ветвей с шапками пушистого снега. Это уже большой бриллиант в оправе из плотно-серого серебра снега.

Это кратко о двух рисунках. А их на недавно прошедшей выставке в Москве было более двухсот. Каждый лист требовал не одного месяца кропотливейшей работы в точечной манере, не считая творческого напряжения в поисках сюжета, а еще большая работа проделана и в офорте. Колоссальный труд художника чувствуется на каждом сантиметре поверхности рисунка в передаче фактуры, игры света и тени и, конечно, объемов. Облака, которые воспринимаются многими, даже художниками, как непостоянно эфемерные, в понимании Гурама — скульптурные сооружения. Ощущение таково, что он их как бы держит руками, приближает с небес к земной жизни и обрабатывает точками карандаша до реального ощущения объема в самых невероятных очертаниях.

Такого единения космической жизни из облаков, света луны или солнца с жизнью растительности, человеческого жилья, любимой художником зимней порой я не могу вспомнить ни в истории искусства, ни у наших современников. Художник демонстрирует новое понимание реализма, которого благодаря ему ждет процветание! Художник шел к этому долгие годы любимой и мучительной работы. При ознакомлении с далеко не всеми творческими свершениями в офорте и рисунке я думал, что у художника, кажется, кроме сложнейших экспедиций по необъятным северным и восточным районам России, родного Кавказа, работы на творческой даче «Челюскинская», в жизни ничего не было. Сейчас с восхищением глядя на художника, в облике которого нет признаков горделивости, но явна величавая, затаенная скромность, не могу уяснить, как он смог создать это многоликое, большое искусство в графике. Источником сил физических и духовных, конечно, был и есть оригинальный, самобытный, с чертами грузинского понимания жизни, талант художника. А впереди еще такая долгая жизнь, такие длинные дороги, такая большая работа. Удачи и здоровья тебе, Гурам!

Создание и раскрутка сайта- Big Apple

АлкоБарьер- барьер на пути алкоголизма